Облачный рендеринг. Быстро и удобно ☆ от 50 руб./час ☆ AnaRender.io У вас – деньги. У нас – мощности. Считайте с нами!
Марина Karol Комаркевич Домой. Часть 17
Дождавшись, когда шаги Пашкиного внука затихнут в глубине квартиры, дон Андрес пробормотал срывающимся голосом:
- У вас в России, Пашенька, в большой моде предлагать гостям диваны для ночлега. Везде, где я был, если тебе показывают на диван, то фактически приглашают присесть на пару часиков. И только здесь, если гостю сообщают, что для него найдется диван, это означает, что он смело может оставаться на ночь. Такой вот национальный казус.
- Ты зачем приехал, а? - надрывно спросил Пашка, - Душу мотать? Ты, поп проклятый! Ты думаешь, без тебя тут скучно было! Думаешь, нам счастье на морду твою поповскую смотреть, по заграницам нажранную? Тебе там сладко жилось, да? Рябчиков жрал, ананасом закусывал!
- Пашенька... - пробормотал дон Андрес, шалея от напора и от литературности предъявляемых ему претензий, - рябчики, это дорого очень. Я куриц всегда хотел...
- Куркуль недобитый! - тут же подхватил Пашка, - Здесь куркулем был и уехал, куркулем остался! Характер твой гадский! Ты хоть помнишь, сволота, с каким ты лицом по поселку ходил! Словно все тебе тут кисло! Словно тебе одному тут кисло! Ох, как я тебя за рожу твою кислую ненавидел!
Дон Андрес забыл плакать и потрясенно хлопал глазами.
- Да ты и сейчас кислее помидора! - вещал Пашка, размахивая веником, - Каким был, таким и остался - дрянь-дрянью. Думаешь меня скотом выставить, убийцей?! Не выйдет у тебя! Думаешь, я потом песни плясал, пляски праздновал?! Да ты не знаешь, сколько мне потом этот старик снился!
- И жизнь вся враздрызг... - сбавил голос Пашка, начиная остывать, но еще кривясь, словно произносимые им слова отдавали желчью, - И война прошла, и председателя нового назначили, и жить бы... так засудили за расстрел свидетеля, за помощь в бегстве полицая... за дружбу с тобой засудили, слышишь! - в последний раз взорвался Пашка и опять сник, - так что и папаню едва успел похоронить, и жена чуть не ушла, сын босяком рос, внук вон теперь, - голос Пашки наполнился отчаянием, как совсем недавно голос дона Андреса - Шофером быть не хоооооооочееееееееет.... пашел в биб-биб-библиотекарииии...
- Паааааашенька,.. - жалобно завыл за компанию дон Андрес.
- Еще раз Пашенькой назовешь! - зарычал Пашка, опять поднял веник, повертел его в руках, содрогнулся всем телом и швырнул в угол к ушанке.
Дон Андрес проследил полет веника и, бегом перескочив темноту, кинулся к Пашке, сел скорее рядом на только что осмеянном диване.
- Пашка, - повторял он, - Пашка, как же так оно все, а Пашка? Значит, ты тоже в тюрьме отсидел? После войны уже? Долго?
- Заткнись, Стешнев, - жалобно попросил Пашка.
- Нет, правда! Погоди, я сейчас. - Дон Андрес метнулся обратно к столу, вновь размел темноту в стороны, схватился за чашки, - Ох, уже остыл. Не хочется внука твоего будить. Холодного попьешь? Ой, мармеладки!
Птицы на чашках тем временем разворачивали хвосты, поправляли перья, томно поводили глазами. Горки сладостей словно бы попышнели, заискрились сахарком, и уж точно запахли всяческими кардамонами, корицами, ванилями, сливками, карамелями и прочими невозможными вкусностями. Даже холодный чай, и тот благоухал бергамотом, словно горячий. А темнота убавилась, и вроде как, стала тоньше. Или это, наконец, притерпелись к ней глаза?
- Сами вскипятить можем, - сварливо отозвался Пашка, размазывая по щекам остатки соли. Посмотрел на дверь, - На кухню идти неохота. Ладно, давай холодный.
- Пашка, как же так? - продолжал дон Андрес, осторожно шествуя с чашечками к дивану, - Как же так, а? Как мы всегда заблуждаемся. Я ведь думал, ты живешь - горя не знаешь.
- Ну что ты кудахчешь, Стешнев, - сердито отвечал Пашка, тоже поднимаясь с дивана с тем, чтобы придвинуть к нему сразу весь стол, - А я и неплохо живу! Ты что себе думаешь?
- Ну да, ну да, - соглашался дон Андрес, уберегая себя и чашечки от бурной Пашкиной деятельности, - Я же и вижу, квартира, дети, внуки. Конечно, хорошо. Как хорошо, Пашка, - ясная радость пришедшей мысли охватила его с такой силой, что прижатый к груди чай едва не оказался пролит на рубашку. Но дон Андрес не сдержался, и все равно озвучил эту мысль раньше, чем совладал с посудой, - Как хорошо, Пашка, что ты живой!
Пашка усмехнулся.
- А у тебя там, в заграницах, - спросил он, воюя с крышкой на варенье, - Это что ж ее так завинтили-то... У тебя там как - тоже семья?
- Ну что ты, Пашенька, - отмахнулся дон Андрес, водворив чашки на блюдца, - Я же - католический священник. В моей конфессии священник не может иметь ни жены, ни детей.
- Да? - удивленно спросил Пашка, задержав ложку с вареньем над самой кромкой чашки, - Ну, ты и дурак... - варенье плюхнулось в темную жидкость, - Слышишь, Стешнев, ботинки-то сними заграничные. Натоптал мне тут. Тянучки грязные теперь, небось...
Небесный волк ухмыльнулся и, спохватившись, опять перевернул колбу клепсидры. Никогда и ничего, точно знал волк, никогда и ничего не произойдет на земле, ради чего клепсидру стоило бы остановить. В конце концов, это именно земные дела по-настоящему важны. А время просто идет мимо. И когда-нибудь, когда людям надоест отводить заботам строгое число часов и минут, оно просто прейдет совсем.
Два морщинистых человечка, скрасивших ночью волчье одиночество, вдруг исчезли прямо на волчьих глазах вместе со всем своим обиталищем невесть куда. О, волк знал, почему, и немного завидовал. Впрочем, знал волк, это еще не навсегда. А, кроме того, знал волк, когда-нибудь так будет везде. И, в конце концов, понимал волк, можно ли помнить о времени, когда вокруг происходит сразу столько хорошего?
Хорошо, например, сидеть на диване, кушать мармеладку, запивать холодным чаем, и слушать, говорить, опять слушать, узнавать новости, рассказывать свои, и дивиться и радоваться всему, о чем услышал и узнал.
- У меня уже и правнук есть! Ну, это у старшего внука. Через два подъезда живут, завтра познакомишься. Беда, пацан! Может, хоть его шофером сделаю...
А еще хорошо пробираться в темноте на кухню с чайником в руках. На ощупь искать кран, ронять чайник, хихикать по-дурацки, искать чайник в темноте на полу. И подпрыгивать чуть не до потолка, потому что монстр этот свистит и клокочет, как взбесившийся гейзер, нарушая так заботливо созидаемую ночную конспирацию.
- Откуда у вас там, в Аргентине, горы?
- Как откуда, Пашенька! Всегда стояли!
- Да брось, у вас там равнина одна, я точно знаю. Я еще в юности-то думал, эх будет у нас коммунизм по всей земле, поеду в Аргентину - местность ровная, дороги хорошие... крутишь себе баранку, по сторонам - кактусы...
- Но это посередине равнина, Пашенька, а сбоку-то горы!
- Ну, разве что сбоку. Да кто там сбоку смотреть станет!
И вернуться с кухни тоже хорошо. Сколько еще вкусного на столе, словно и не убыло вовсе. Вон, какие-то штучечки липучие, так прямо в рот и глядят. Ой, тьфу, с мятой. Тьфу, еще раз. Тьфу. Погоди. Где-то тут с кремом были. Заесть скорее.
- Слушай, хватит тебе горевать из-за внука! Ты сам приезжай ко мне, в Аргентину! Это же ты хотел мир посмотреть, а не внук твой! Вот и приезжай! Это сейчас совсем несложно, Пашка!
- Ну, да...
- Да правду говорю!
- Ну, да...
- Я же прилетел в Россию! А я тебя всего на два года моложе!
Хорошо, когда тихо вокруг. Словно бы весь мир исчез ненадолго. И собеседник твой примолк. И суеты нет никакой. Только стены остались ближние, в полосатых обоях. Вот вместе с ними ты и летишь куда-то посреди тишины, куда-то совсем уже во внеземное. Того и гляди, долетишь.
- А как же получилось у вас закопать? Зима ведь тогда была, снег повсюду.
- Ну, знаешь. Дурное дело - нехитрое. Овраг-то весь воронками перепахало. В воронку сбросили, комьями закидали, а там оно к весне само уже... уровнялось.
На улицу в окно глядеть хорошо. Как на картинку. Красиво - домики, луна, фонарики не горят. Земля уже подмерзла. Из окна этого не видно, конечно, но ведь известно. Голые деревья у дороги машут ветками. А дома тепло, только кошки не хватает. Зато ботинки не жмут, откочевали под вешалку. Такое облегчение душе.
- Эвона как. Ты, значит, и под расстрелом побывал... Даааа...
- Ну, расстрел же не настоящий был, Пашка. Забудь!
- Нет, погоди. И что же ты, лейтенанта этого, ворюгу, потом даже искать не стал?
- Пашенька, да где бы я его искал? Аргентина, конечно, не Россия, но тоже очень большая страна.
- Малахольный ты, Стешнев! И всегда такой был!
- Брось, Пашенька. К тому же он сам меня нашел. Через семь лет, представляешь! Я и думать забыл.
- А он чего?
- В смысле, чего, он чего?
- В смысле, он чего тебя нашел? Прощения просить?
- Ну, да.
- Что, правда, что ли?
- Ой, Пашка, люди и дольше не видятся, а потом вдруг как поедешь, Бог знает, куда...
- Все, Стешнев, молчи...
- Ну, почему, Паша...
- Молчи, я сказал, молчи. На вот пряничек. Сладкий. Забыл, небось, что такое пряники?
И о тайном поговорить хорошо. Случайно так, когда окажется к слову. Упомянуть, спохватиться, а вот уже и сказали. И можно обсудить, и подробно. И посоветовать, и нажаловаться, и опять спохватиться и замолчать... Потому что тайное же, пусть останется хоть кусочек, но теперь уже знать... почти наверняка знать...
- Стешнев, а я ведь знал, что ты приедешь. Да не смотри на меня своими гляделками вытаращенными. Не про сегодня знал. И не гадания это всякие. Ну, как объяснить-то? Не мог ты не приехать... вот точно бы приехал, из-за дедушки этого, и вообще... уверен я был, что ты вернешься.
На диван с ногами залезть, вот что совсем хорошо. Лучше даже, чем лететь сквозь тишину. Залезть с ногами, устроится, большую чашку себе взять. С горячим чаем. И прихлебывать его, когда молчишь, а когда говоришь, просто греть руки.
- Валерьич, слышишь? Подари мне шапку.
- Пашенька, я не могу. Она ж не моя, мне ее вернуть надо будет.
- Да ладно. Она же вся дырявая. О, смотри, как кучно легло.
- Вот и хорошо, что кучно. Я тут ... заплаточку пришью.
- Валерьич, ну подари. У меня совсем такая в детстве была. С такими же облезлыми ушами.
И "Три танкиста" петь хорошо! Плушепотом, на два дребезжащих голоса. По-русски и по-испански сразу. Nubes bajas se mueven sobre la fronteeeraa,.. Потому что по-русски слов-то не знаешь. А друг по-испански ни бум-бум. Но ему нравится, а главное, ведь, чтобы нравилось. А после слушать, как он поет тебе "Темная ночь...", и когда он так и не допоет, замереть вместе с ним.
- Пашка, а Тихие и Новиков, они-то как?
- Тихие... Тихие, чего, размножились, как и я. Вон их теперь, и в Боровках двое Тихих, и в Неглинках имеется, и Матюховке даже, хотя, что там делать можно, я не понимаю.
- Нет, Пашенька, сами Тихие? Тима с Федечкой. Они-то где?
- Ну, ты б еще про Пушкина спросил! Умерли Тихие. Давно уже... Тимка здесь, в Вяземках, а Федька в Боровках похоронен. На воинском кладбище. Когда хоронили, за мной машину прислали из Боровок, как за ветераном! Черную волгу! До перестройки еще! Сейчас бы хрен кто расщедрился. Оркестр был, венки!
- Сколько же ему тогда было, Федечке?
- Да не помню, я, Валерьич. Ну, под шестьдесят. Нормально пожил мужик! Это только мы с тобой - ископаемые. И как еще не рассыпались.
- А Новиков?
- Новиков? Не знаю я. Делся он куда-то, Новиков. Что-то ведь говорили... нет, не вспомню... Ты у внука моего спроси, он у нас любит старину собирать, всякие сведения исторические про поселок. Он и тебя завтра умучает, это он только сегодня постеснялся, мне очередь уступил.
Вот да, вспоминать, это очень хорошо. "А помнишь! - говорить, - А помнишь!" И правда ведь, помнишь? Как девчонок обливали водой из пожарной пипки. Как гоняли по очереди через поселок на единственном на всех дребезжащем велосипеде. Как катались в ночное. Сколько малины было за урочищем, не обобрать же, земля под малинником становилась красной. У мамы сахара не хватало, варить. А как пели в хоре - яростно и громко. Как Тимиными штанами загоняли щуренка в камышах, как пекли того щуренка на костре у лесной опушки...
- И снится он мне и снится... с дырочкой во лбу...
- Пашенька, тебе бы исповедаться, а? Священнику?
- Кому, тебе что ли? Ты ж в курсе!
- Да нет, вашему, православному...
- Еще чего!
- Нет, как знаешь, конечно...
- Да тут и знать нечего! Я к вашему поповскому брату не хожу! Я его, между прочим, по закону военного времени! Да и чего исповедывать-то, и так все знают! И сын и внуки! И не попрекал никто никогда! Ты вот один!
- Ну, что ты, Пашенька...
- Отстань, Стешнев! Сказал тебе, место покажу, где зарыли. И будет!
Печеньками кидаться стыдно, но хорошо. Мятными, все равно никому не понравились. А потом сурово так выметать с дивана липкие крошки, и только кто нашел завалившуюся печеньку, опять по кумполу - чпоньк!
- А хочешь, мы тебе внука моего шапку отдадим? Которую он в молодости носил? Она тут у меня в шкафу хранится. Смотри какая! В полосочку, с кисточкой!
- Паша, ты с ума сошел.
- Нет, Валерьич, ты примерь, примерь. Ну, чего ты кочевряжишься.
- Паша, да я не буду носить эту шапку.
- А чего, Валерьич, тебе же к лицу!
- Паша!..
Кстати ведь, и в конфетнице колупаться хорошо, лениво перебирая карамельку за шоколадкой. Эту уж пробовал. И эту. И эту. Во, а эту еще не пробовал! Эй, camarada, хочешь такую?
- Валерьич, ты что, все варенье съел? У тебя диабет будет!
- Диабета, Пашенька, от клубники не бывает. От нее крапивница.
- В варенье, между прочим, еще и сахар кладут! И много!
- А крапивница, Пашенька, это такие красные пятна. Вот, как у тебя на щеках.
- Ну, Валерьич - жрец заграничный! А еще поп!
- Что же, по-твоему, попам варенье есть нельзя!?
- Да можно, можно... Там у вас, в Аргентине-то, поди, так не варят. Кушай себе, вон, мармеладка осталась.
- Нет, Пашенька, мармеладку уже не могу.
- Стой! Вспомнил я! Новиков-то, он же в военные пошел. И погиб. Федька мне говорил, точно!
Под столом на четвереньках ползать ой, как хорошо! Тянучки собираючи на ощупь. Столкнуться лысыми головами, сосчитать все звезды, шикая друг на друга, чтобы не разбудить внука в соседней комнате, уронить-таки стул... и затаиться, вслушиваясь в тишину за стенкой...
- Валерьич, ну, тебе что, шапки жалко? Уедешь в свою Аргентину, а мне хоть будет, на что посмотреть, вспомнить. Предыдущую-то, я в клочья расстрелял. Как душа горела, брал берданку, и шел на пустырь, шапку твою расстреливать. Все, вроде как, тебя, а не дедушку того... Наташка моя потом разозлилась как-то, и выкинула ее от греха. То, что осталось. Я чуть не запил тогда. Но переболел.
- Наташка?
- Ну да, жена моя. Мы с ней в партизанском отряде еще поженились. И сын там родился.
- Погоди, Наташка? Ляхина?
- Ну да. Ты чего лыбишься?
- А я все смотрел на твоего внука, и как дежавю! Страшно знакомое лицо, только оно должно быть у кого-то другого! Надо же, Наташка!
- Я те щас дам дежавю! Внука не трожь!
- Наташка! Ляхина!
- Ты чего ржешь?!
- Пашка!
- Ну, чего ржешь, я спрашиваю!
- Это я от радости, Пашка, от радости! Надо же, Наташка! Ляхина!
На тонкую цепочку фонариков за прудом смотреть хорошо. Единственную яркую ниточку в ночи. Как эта ниточка вдруг - пых-пых - и гаснет. И становится понятно, что скоро уже рассвет. И пора, наверное, остановиться. Дать перерыв радости, памятуя, что эта - лишь земная, только зыбкая тень той, что ждет нас впереди.
- Паша, а кто же остался-то, кроме нас? Из прежних... из вяземских...
И вовремя вспомнить про время, это тоже хорошо. Вспомнить, чтобы вернуться к делам, без которых никакая радость здесь, а может статься и там, не окажется полной.
"Донг, донг, донг", - вновь застучали капли времени. Волк подмигнул на прощание, и мягко прыгнул за край небосвода. А на другом конце неба собака сладко потягивалась, и вбирала носом холодный воздух - ну-ка, ну-ка, что тут случилось, пока я спала? Влага в небесной клепсидре сменила цвет с синего на серенький, и уже готова была стать розовой, золотой, голубой, и совсем прозрачной.
Зевающий и потягивающийся не хуже небесной собаки младший Горин выглянул в коридор и обнаружил в нем старичков, с кряхтением шнурующих башмаки.
- Дедки, вы это чего? - тревожно спросил младший Горин, - Куда вас понесло? В воскресенье, ни свет, ни заря? Вы чего, всю ночь не спали?
- А не твоя забота, - построил внука дедка Горин. - Давай-ка, лучше, одевайся, да лопату какую найди. И догоняй нас. Мы у церкви будем.
Дошли они до оврага быстро, оба уже начинали волноваться и мучиться в нетерпении, но внезапно дедка сбавил артритный галоп и, одышку унимая, сказал:
- Прав ты, прав. Не могу я так больше. Болит. Где тут поп этот нашенский живет?
Отец Викентий как раз еще мирно почивал на том самом диване, который приготовил для возможного гостя, да засиделся, ожидая - не придет ли - и не заметил, как заснул. Вот радости было, открыв глаза, увидать над собой не одного, а сразу двух старичков от века Мафусаилова внешним видом, с высоты полуметра над уровнем койки озабоченно взирающих на батюшку, дрыхнущего поперек ложа прямо в подряснике. Послал Бог для побудки гномиков. Глаза у старичков подозрительно сияли. Или слезились? Не разобрав толком, отец Викентий поспешил сесть, и вовремя, потому что второй старичок, незнакомый, вдруг повалившись перед пастырем на колени, заплакал и в торопливой горести произнес:
- Отче! Что мне делать-то? Я человека убил!
Из волшебства предзимнего, тихого и таинственного, в волшебство предлетнее, неудержимое и яркое; от осеннего ноября к весеннему; от ледяного кружева первых заморозков к зеленому кружеву свежей травы, от неба серебряного и просторного к небу голубому и высокому; стремительно, как птица Рок под седлом у Синдбада; легко, как воздушный змей на бечеве у мальчишки; резво, как застоявшийся с зимы конек - самолет летел из пункта Б в пункт А.
В недрах его, в одном из кресел ежился, жмурил глаза и прятал лицо в ладонях почтенный священник Римской Католической Церкви дон Андрес. И растрепанные волосы его белым венцом топорщились над согбенной спиной.
В своей личной маленькой темноте, отгородившись от мира сомкнутыми веками и ладонями сверх того, пересматривал он радостные картинки последних дней.
Как пришли к оврагу, где не перепутать, не сбиться - так четко еще видны следы былых воронок. Как надсадно покрякивают отец Викентий с дедкиным внуком на пару, разбивая лопатами мерзлую землю. Как они с Пашкой, презрев свою старость, отгребают, пыхтя и стоная, палую листву и земляные комья, и ручьи пота текут по спине. Как нашли - нашли-таки! - кости, и сразу понятно - они! Он, вернее, отче Иосия - дырочка в черепе посередь лба, сама кость - сияющей желтоватой белизны. Плачет Пашка, прижавшись к черепу - лбом ко лбу. И солнце. Такое солнце светит на них сквозь ветви обступивших овраг деревьев. А потом и в окна церкви, под сводом которой разливается глубокий голос отца Викентия: "Со святыми упокой, Христе..."
Дон Андрес смеялся и размазывал по щекам опять и опять набегавшие слезы.
Как все хорошо. Как хорошо!
Мир полон чудес. Хотя, нет, не так. Не полон. Он просто из них состоит.
Вот же - одна неделя, всего одна, а он перелетел через полсвета и уже летит обратно. Опять без шапки - ха-ха! Но добрый друг лейтенант Виту поймет. Один старый друг всегда поймет, что за ниточка протянулась вдруг от него к другому твоему старому другу. А если это перестанет происходить, ну что ж, значит, настала пора небесам свернуться, как свиток.
И Пашка. Живой Пашка. Невозможно почти - они с Пашкой, такие старые, такие дряхлые. Как доскрипели-то? И кто еще добрался из былой молодежной совхозной бригады до нынешних времен? Никто, дорогой мой, никто.
А девочки? Его чудные девочки из Пуэбло Кампа? Где там посметь мечтать, ему даже в голову такое не пришло! Но они собрали для него денег на обратную дорогу! Тут, конечно, первой была Ульрика Седа, хоть и не докажешь. Они дозвонились в собор Святой Екатерины! А тут непременно отличилась Милагрос. Добродушный отец Марк из Екатерины, получивший для него этот денежный перевод, заказавший билет, и всю прошедшую ночь просидевший рядом, подливая аргентинскому гостю, а то и себе, то водочки, то валерьянки. Потому что тогда дон Андрес плакал и смеялся куда громче, чем сейчас.
И весенний колокольчик Адвента уже звенит, уже поет в его сердце. А за ним, далеко-далеко и пока тихо, но слышен голос большого колокола Рождества.
"Падре, падре, мы так ждем вас домой..."
Домой! Из дома - домой!
Это ведь тоже чудо - пролететь полмира туда-сюда, и везде прилетать домой.
Нет, теперь он это точно знает. Чудеса не случаются время от времени. Чудеса происходят повсеместно, ежесекундно. Чудесами просто держится этот мир - как клеем. Именно, как клеем. Потому что без чудес он - ничто. Без них он давно бы превратился в кучу обломков, в груду ветхой трухи.
Господи! Господи!
Что же мне так больно, так радостно, так нелегко? Словно ничего уже не осталось от меня, и только маленький камешек - плотный и тяжелый - лежит где-то внизу груди и тянет еще, тянет вниз...
Вспомнив о "девочках" дон Андрес перенесся мыслями в Пуэбло Кампа. К домику возле церкви, к саду, к летней кухне, к Милагрос, к Тото, к кошке, к курицам, к несравненному Упряменькому... и снова засмеялся.
Его посетило еще одно знание - что он непременно сделает, когда вернется.
Разумеется, перво-наперво, он позвонит Владыке, и заедет к Виту, покаянно поведать о судьбе шапки. А потом отслужит Мессу и расскажет своим прихожанам о чудесах. Потом посидит с девочками на кухне, выслушает все их упреки, горькие и страстные речи, перемежаемые звяканьем спиц, примет укоры, покорится суждениям, узнает о себе много удивительного, и будет просить у них прощения, и смеяться и плакать вместе с ними.
Но потом - потом! Как нелепо и даже почему-то стыдно об этом мечтать. Словно ты - мальчик, трепещущий перед Причастием, но все равно ни на секунду не забывающий о кульке конфет, оттянувшем карман.
Потом он выведет из загона Упряменького, сядет на него и поедет...
Куда?
Да куда угодно! По дороге, за поселок, в холмы, может, даже, до самой эстансии.
И не надо придумывать ерунды! Он не собирается снова никуда сбегать.
Он просто очень, очень, очень давно - много лет - хочет покататься на ослике.
Дон Андрес в очередной раз размазал по лицу щипучую влагу и, наконец, открыл глаза.
Справа от него, в кресле возле иллюминатора сидел отец Иосия и уютно подпирал щеку кулачком.
- Что, внучок, - со вздохом сказал он, - замечтался малость, да? А нам ведь пора уже, смотри, мы с Андрюшей почитай, полчаса тебя ждем.
- С каким Андрюшей? - растерянно спросил дон Андрес, ловя себя на желании протянуть руку и потрогать округлый белый шрамик меж бровей отца Иосии.
- С Андрюшей из Горкум, - отец Иосия махнул ручкой вдоль кресел, - Да ты помнишь, тебя ж в его честь крестили!
Дон Андрес послушно посмотрел в указанную сторону и столкнулся взглядом с человеком в кресле слева от себя. Человек ничего не сказал, но улыбался такой смущенной и светлой улыбкой, которая, наверное, никогда не сходит с лиц обитающих на Небесах прощенных грешников.
- Это Андрюша тебе поездку-то выхлопотал, - продолжал отец Иосия из-за спины дона Андреса, - И хорошо, кому ж, как не ему знать, как это нужно - вовремя вернуться. Ну да, и ты ведь хорошо съездил, а, внучок? Хорошо, я знаю. А теперь, вот, пора.
"Пора", - сказал сам себе дон Андрес... и все, бывшее для него реальным, но еще таким далеким, в мгновение ока оказалось рядом и даже ближе, прихлынуло огромной волной, или не волной, или не прихлынуло, а затопило выше сердца... Понимал он себя сейчас с большим трудом, но почувствовал, как никогда - Жизнь, Радость, Свет, ожидание Встречи, и все чудеса, которые теперь станут так явны - все, чего ждал, чего чаял, к чему так старался готовиться, все целиком и сразу... если бы только...
- А как же... - беспомощно пробормотал он.
- Нет, ты слышишь, Андрюша! - пронзительным своим девчоночьим фальцетом возопил отец Иосия, ударяя ладонями по коленям, - Он с нами в Царствие Небесное идти не хочет! И из-за чего? Из-за осла! Не покатался еще, понимаешь, на осле!
- Я хочу! - возмущенно и жалобно закричал в ответ дон Андрес, - Просто, как-то это... там вот... - лепетом сбивчивым попытался рассказать он о явившейся вместе с радостью не меньшей боли, - весна... цветочки вдоль дороги... девочки мои останутся...- и сник в беспомощности, ища сочувствия во взглядах собеседников.
Сочувствие проливалось на дона Андреса золотым дождем. Оно не только сияло в глазах отца Иосии и Андрея из Горкум. Сочувствие проходило сквозь стены самолета, растворяя их в себе, золотило спинки кресел, светилось в воздухе. От сочувствия, как и от радости, некуда, вдруг, оказалось деться, только принять испуганно, захлебнувшись, как в воде, чтобы секунду спустя понять - этой водой можно дышать.
- Будет тебе, крестник, - сказал Андрей Горкумский, похлопывая дона Андреса по руке, - Будет тебе в Царствии Небесном и весна, и цветочки. И много более того. И осла найдем. Если что, так я сам тебе спину подставлю, потому что тоже изрядный... А девочки догонят. Все будет хорошо. Пойдем, право. Пора домой.
- Да? Ну ладно... - ответил Антоша, чувствуя, как тот самый плотный и тяжёлый камешек внизу груди совсем перестает быть, уступая место внезапному огромному счастью, - Значит пойдем. Домой, так домой.
В общем-то, ему даже не пришлось спускаться вниз на землю вместе с самолётом.
