Облачный рендеринг. Быстро и удобно ☆ от 50 руб./час ☆ AnaRender.io У вас – деньги. У нас – мощности. Считайте с нами!
Марина Karol Комаркевич Домой. Часть 14
Вечером того же дня, устраиваясь спать, обнаружил вдруг Антоша, что между лопаток у него прилипли какие-то штуковины. На ощупь гладкие, вроде змеиных чешуй, и с пучками жестких волос на стыках. Рассмотреть их, понятное дело, было никак. И отодрать оказалось тоже никак. Штуковины прям заныли, только Антоша попытался подцепить их ногтями. "Болезнь что ли какая-то?" - подумал Антоша, но сильного беспокойства штуковины не вызывали. Чесались немного, да стягивали кожу. "Ай, завтра", - махнул рукой Антоша, уставший от комендатурских дел. Очень уж хотелось лечь и заснуть немедля. А на завтра - забыл.
Третий поход в комендатуру опять учинил отец Иосия. Получали разрешение идти в лес, ставить кресты на могилы. Поставили. Немцы на могилах свих успели поставить раньше, и теперь имелось в лесу два рядка крестов, один надписан по-русски, второй по-немецки.
Потом в одно непрекрасное утро поселковых согнали к комендатуре, и предъявили толпе двух сильно помятых мужиков, выведенных перед строем автоматчиков. Явившийся на крыльце комендант оглядел бывших совхозников, ткнул в Антошу пальцем "Нerkommen! (Идите сюда!)" Ноги заплелись у Антоши косичкой. "Schnell, schnell, - поторопил комендант, - Wird übersetzen! (Быстрее! Быстрее! Будете переводить!)" И Антоша выполз вперед. Herr Commandant желал сообщить русским, что самочинно копать брюкву на бывших совхозных полях, как сделали эти неумные люди, строго запрещено. И нарушители наказаны отсидкой в холодном карцере. Но в дальнейшем такое поведение будет караться поркой в 25 ударов. Однако, те, кто получит разрешение в комендатуре, могут собирать брюкву и другие сельхоз продукты на полях, при условии, что треть собранного сдадут на нужды немецкой армии. "А брюква-то им зачем?" - успел подумать Антоша. Очень скоро, - продолжал Herr Commandant - вы сможете осуществлять вашу хозяйственную деятельность так, как вам удобно, будучи полностью свободными от коммунистической системы обобществления труда. Но пока военная обстановка препятствует мирной жизни, для исполнения любых работ за границами поселка следует получать разрешение. "Разойтись!" - скомандовал кто-то из офицеров. Народ, подхватив помятых добытчиков, двинул в стороны. Антошу неторопливо взял за рукав Еремеев, а на втором рукаве повис мужик Хомов.
Еще через неделю Антоша официально получил работу в комендатуре. Время, конечно, было военное, особого доверия друг к другу ни немцы, ни русские не испытывали, но Herr Commandant нуждался в русских помощниках для присмотра за местным населением. Антоша получил паек, белую повязку на рукав, приказ найти приличную одежду "вы выглядите недостойно!" и должность поселкового полицейского. Дурацкую абсолютно должность! И как согласился-то? После того, как приплелся не то с пятым, не то с шестым желающим получить аусвайс на раскопку корнеплодов, веселый и брезгливый офицер Отто запинал его в комнату к коменданту и назначение состоялось. Да можно, можно было сказать "нет!" Какие стволы к голове? И в помине не было! Но почему-то подумалось, что все равно, свои не отстанут, эти в покое не оставят. Рано или поздно. Правда, думал, что только переводить, а записали полицейским. Поддерживать порядок. Ему, Антоше! Смешно? Впрочем, сказал ему комендант, если ваши поселковые дрязги не будут мешать деятельности немецких войск, разбирайте их, как сочтете нужным. Или не разбирайте совсем. Но ваши люди не должны воровать, не должны убивать друг друга, не должны варить самогон, не должны поддерживать партизан. Остальные требования я буду сообщать через вас местному населению по мере их поступления.
- Я теперь предатель, а? - спросил Антоша у отца Иосии. Сидел попик в доме у Архиповой, куда принес Антоша первую полученную на паек банку тушенки. Получил ее, и стало вдруг мучительно стыдно, так, что даже подумать не мог съесть сам.
- Ты теперь пограничник, - ответил попик, хотя и вздохнул как-то неубедительно, - и работа у тебя пограничная, смотреть, чтоб не было разбою, ни от наших, ни от ихних. Ну, чтоб хоть поменьше было этого разбою, - вздохнул он снова и поскорее выставил Антоше две пятерни на обозрение, - вот, смотри. Правая рука, это пусть у нас польза для наших людей. Солдат похоронили, - попик загнул палец, - корову вернул, кресты поставили, урожай народ собирает, к кому с бедой идти знает. А это вот польза немцам, - вперед выдвинулась левая рука, и пальцы начали сгибаться на ней, - часть урожая им пойдет. Ну, так она и всегда уходила на совхозные нужды. И все, почитай. Вот и следи. Пока на правой руке у тебя пальцев загнуто больше, чем на левой, или хоть вровень, никакой ты не предатель. А банку бабушке принес, так и вовсе молодец. Сейчас нам Анна Пилагиевна супчику из нее наварит, да и с морковочкой, а Пилагиевна?
- Какого ж супчику, батюшка, - всполошилась Архипова, - седни ж пятница! Рази можно! Из тушенки!
- Вот богадельня у меня! - замахал руками отец Иосия, - Старику своему суп свари! Кому сказал! Болящему! А ты, пограничник, тоже бросай слезу точить. Ну-ка, марш корову обихаживать, раз привел сюда! - и палочкой своей поддал Антоше по попе.
Антоша засмеялся. Побежал к Маньке. Прибрал у нее, сена подкинул, воды принес. Хоть немного встряхнулся. Пришел в дом к обеду и вновь с головой окунулся в печаль. Старуха Архипова кормила деда Ильича с ложечки. Мааааленькими глотками. Смотрел дед над ложечкой куда-то вдаль невидящим взглядом. Давно уже ничего не говорил. Слег в тот самый день, когда в Вяземках утвердились немцы. Не жаловался ни на что, не температурил, не кашлял. Просто уходил, не снеся душой нагрянувшей беды. И не о чем было спорить. Бедой были немцы. Может и не предателем еще, но где-то около, был Антоша. Жизнь, чтоб ее, продолжалась.
Война шла через Вяземки, или Вяземки несло сквозь войну - какое это имело значение? Прибывали в Вяземки свежие немецкие войска, останавливались, заселяли казарму в бывшем доме совхозника, получали приказы, убывали. Привозили с фронта раненых и больных немцев. В барской усадьбе разместился госпиталь. Стекались в Вяземки подводы с захваченных армейских складов. В коровнике обустроились новые склады и конюшни. В комендатуру наново провели электричество, от мазутного движка, правда, работало оно плохо. А в поселке обходились керосинками или лучиной. И радиоприемники молчали, понятное дело. Так что разузнать, как обстоят дела на фронтах, никто теперь не мог. К немецкой речи привыкли. К власти может, и не притерпелись, но притерлись. Коменданта запомнили в лицо.
Коменданта звали Генрих Фон Брюкке. В Вяземках его быстро стали звать Фон Брюквой. А то и просто Брюквой. На радость или на горе местным, Фон Брюква не сильно любил воевать, но зато он был хозяйственный и ответственный. Неким загадочным чутьем, свойственным только людям, заматеревшим в страхе перед властью, вяземские точно для себя определили, иметь дело с комендантом можно. До тех самых границ, на страже которых невольным образом оказался "полицай" Антоша.
Фон Брюквенными усилиями настоящая брюква - без всяких фон - имелась в подполе у всех вяземских. И крупа, выменянная у немцев на масло с молоком. И мука. Фон Брюква пригнал в Вяземки не один обоз муки, и часть ее раздавал местным в качестве платы за выпекание хлеба. Аусвайсы на сбор хвороста, на любые уважительные походы в лес можно было достать без усилий. Антоша же их и выписывал, лихо доказывая Фон Брюкве, почему тот или иной аусвайс непременно нужен. Держать скотину не возбранялось, а наоборот, всячески одобрялось. Ушлый Еремеев даже выхлопотал разрешение организовать лавку, где успешно меняли шило на мыло, керосин на сало, русские деньги на немецкие, и вообще что угодно, на что угодно по Божеским вполне, хоть и Еремеевым лично придуманным прейскурантам. Народ начал разгуливать по улицам посмелее. Организовали школу для маленьких. В доме совхозника опять крутили кино, и даже иногда на русском языке. Возле поворота на Боровки поставили указатель, на котором на двух стрелках разве что немецкими буквами, а так было написано хорошо знакомое "Borovka" и "Leningrad", на трех других же красовались загадочные слова "Freiburg", "München" и "Rosenheim". К весне собирались делить на частные наделы совхозные поля. Выполнять завет фон Брюквы "не воровать" оказалось не так и трудно. Пока в домах была еда, а по улицам разъезжали немецкие патрули и конная жандармерия, на воровство никого не тянуло.
С заветами "не убивать друг друга" и "не варить самогон" тоже обошлось легко. Убивать друг друга было, в общем-то, некому. Тихие бабы, присмиревшие дети, занятые работой наконец-то на себя, а не на дядю, мужики - чего им было делить. А что касалось самогона, так Антоша однажды вежливо очень зашел в гости к Еремееву, присел чайку попить, и, между делом, зачитал приказ об отправке в германские лагеря принудительного труда двух самогонщиков из Неглинок. Пообещал зайти завтра, принести из комендатуры фотографии - там как раз должны напечатать. На завтра Еремеев сам провел "полицая" в погреб и продемонстрировал осколки побитого аппарата. Еремеев был понятливый. У него же, кстати, на комоде приметил Антоша старенькую балетку своей мамы. Ничего не сказал. Еремеев тоже молча снял балетку с комода и отдал.
Ненавязчиво как-то и без надрыва стал Антоша в Вяземках если уж не уважаемым, то точно нужным человеком. Панибратства не понимал совершенно искренне, ох, Еремеев и обломился, а Антоша не заметил. Но и не задирался, если приносил новости из комендатуры, объяснял их так долго и тщательно, так боялся, что плохо разъяснил, что даже мужики начали его жалеть. Вот же, как радеет, дурачок сердешный. А женщины так и вовсе обращались в комендатуру только через Антошу, через него было не страшно. Архипова, как похоронили деда Ильича, возлюбила Антошу горестною старушечьею любовью - отдала дедов тулуп, кормила, поила, стелила у печи и звала внуком. Ну да, ушел-таки дед Ильич, и лежал теперь в оградке, неподалеку от Антошиных родителей, отпетый по всем правилам. У Архиповой лицо после этого стало совсем как печеная картошка. Прочим всем вяземским тоже перекроила лица война. Нарезала морщин, начертила складок, нарисовала кругов у глаз, обмяла вниз углы рта. А Антоша вот начал бриться. И побритый, казался состарившимся подростком или нездорово молодящимся стариком.
Так уж опять получалось, что при всей своей нынешней значимости, ничего не понимал Антоша о себе в этой жизни. А обо всем остальном еще меньше.
Взять тех же немцев. Конечно, были они врагами. Ни на минутку Антоша об этом не забывал. Но почему же тогда столь чудесно и стремительно нарастало облегчение среди вяземских, живущих под теми самыми врагами? И пользы от врагов получалось почему-то не мало, а страха-то уж точно не больше, чем при родных советах. А по временам такими дураками выглядели эти враги, прямо хоть плачь.
Вон, например, когда доставили в Вяземки несколько возов валенок. Хороших валенок с калошами. И затеяли топить ими печи. "Посмотри, - говорил тогда Антоше вечно посмеивающийся офицерик Отто Хейлиг, - у ваших солдат кончились кожаные сапоги. И для них делают обувь из шерсти. А когда закончится шерсть, вы будете одевать, как это, лапти, да?" "Не стоит сжигать эту обувь," - угрюмо сказал Отто Антоша, хозяйская жилка прям застонала в душе от немецкой глупости. Кстати, по-немецки он говорил тогда уже совсем легко. "Возьми себе, если они тебе нравятся, - махнул рукой Отто, - Сколько хочешь". Антоша взял изрядно и отнес по дворам, раздал. Жалел, что не было детских. Несколько пар про запас припрятал у Архиповой. Потом уже, совсем зимой, такой снежной и холодной, какой не помнил за всю свою жизнь, последнюю пару валенок отдал Фон Брюкве. Не потому что подхалимничал, просто душу вымотал лающий кашель в стенах комендантского кабинета. Отнес тайком, под полой, чтобы никто не видел, и мучительно стыдился сам себя.
Но мало того, что глупыми, дурацкие немцы бывали еще такими несчастными и жалкими.
Русская зима выкосила немчуру хлеще, чем иная картечь. Жалко было смотреть и на вновь прибывших - в тонких шенельках, в хлипких пилоточках. А уж на тех, что лежали в госпитале, не столько подстреленных, сколько помороженных, не будь они немчурой, на тех просто не хватило бы слез. Архипова как-то пошла в госпиталь к доктору, показать обожженную у плиты руку и вернулась хмурая, как само ненастье.
- Режут их там и режут, режут и режут, - мрачно говорила Архипова, расхаживая по дому, - Руки отрезают, ноги отрезают. Кому одну, кому все. Что же делать?! Что же делать-то?! - вдруг закричала она пронзительным голосом, кулачками, один в бинтах, ударяя по столу, - Жалко мне их, Спасу нет! На хрена ж, они, ироды, сюда приперлися-то! - и завыла, уткнувшись в столешницу темным лицом.
А зима лютовала чем дальше, тем больше. Темная, холодная и властная, отнимала силы у всех. У своих и чужих, у тех и этих, у любых. В Вяземках еще не голодали, спасибо Фон Брюкве, хотя поджались сильно. Немчуру же в их ветхой одежке не грели ни хлеб, ни колбаса, ни шнапс. И немецких крестов на лесном кладбище прибывало в иные дни десятками. А совсем неподалеку, и часа на самолете не пролетишь, умирал любимый Антошин город Ленинград. Умирал, корчась от голода, бомбежек, зимы и горя. Но об этом в Вяземках никто не знал и не догадывался. Даже немцы. Даже Фон Брюква. Такие вот жуткие шутки шутила война.
Впрочем, как бы она не шутила, и какими бы жалкими не казались порой захватчики, о безопасности рядом с ними мечтать не приходилось. Из-за тех самых подаренных коменданту валенок чуть не загремел Антоша под расстрел. Оценив обувку и вспомнив, сколько ее исчезло в его же комендантской печи, Фон Брюква впал в ярость и потребовал к ответу Хейлига, а тот немедленно перевел стрелки на Антошу. На Антошино счастье, молоденький Отто не умел врать. Дела о саботаже не получилось. Антоша отделался карцером. Отто гауптвахтой.
- В следующий раз, - угрюмо сообщил Антоше Фон Брюква, - я попрошу вас давать советы относительно трофеев не моим офицерам, а мне лично.
"Щас тебе, - подумал Антоша, - в следующий раз я и близко не подойду. Пропадите вы пропадом вместе с вашими трофеями, скоты".
Тверденьким таким, ороговевшим, можно сказать, стал Антоша с начала войны. Те самые гладкие штуковины, что нашел он у себя между лопаток, разрослись, расползлись по всей спине, потом перебрались на бока. Вот тогда-то Антоша перетрухнул и тоже сходил к доктору. Но доктор обозвал его красивым словом "malingerer" (симулянт) и выгнал, не углядев на Антошиной коже ничего непотребного. А потом пластины проросли и на животе, и на груди, и смог уже Антоша как следует их рассмотреть. Рассмотрел и понял - шкура. Просто шкура, та самая, которую так хотел нарастить. Вроде как, и змеиная, а вроде как, и коровья сразу. Погладил пальцами щетинки и успокоился. Хотел, ну дак вот и... Удобная, между прочим. Уж точно получше, чем во всякое небытие впадать. И от жизни не отстаешь, и не волнуешься лишку.
На спине шкура была совсем уже толстая, грела, не пропускала неприятностей - взглядов, там, косых, щелбанов от судьбы, беспокойств. И то, раньше бы, наверное, недокомсомольским волком взвыл от того, как легко истаяли в поселке все достижения советской власти, как стремительно перерождались советские труженики в зажиточное и хозяйственное кулачье, радеющее об одной лишь жратве да достатке. А сейчас чего? Да пусть хозяйствуют себе. На хозяйственные-то рожи и поглядеть приятно. И немцы тоже пусть, если сильные такие оказались. И шкура пусть, от нее тепло. А другим знать не обязательно, тем более, что никому и не видно. Кажется.
