Облачный рендеринг. Быстро и удобно ☆ от 50 руб./час ☆ AnaRender.io У вас – деньги. У нас – мощности. Считайте с нами!
Марина Karol Комаркевич Домой. Часть 11
Всё теперь было по-другому, хотя, со стороны, пожалуй, и не заметно вовсе, но сам-то Антоша смотрел не со стороны. И не в том дело, что по возвращении из "Крестов" не нашлось для него работы в совхозе. И не по тому, что, похоронив, наконец, обоих родителей, ощутил он себя странно безнадежно взрослым. И не из-за стылого, разворованного соседями дома. Главная беда была в другом, вернее, две беды. А, может, все же и одна, как-то уж очень тесно они переплетались. Во-первых, не отступая, мучил Антошу страх из-за последней беседы со следователем. А во-вторых - умер создатель прекрасных машин, гениальный и веселый, всеми уважаемый инженер Стешнев. Умер совсем. Поехал этой зимой в заветный город Ленинград, и там отдал Богу душу. А может, и не Богу, или не душу, кто его там знает, кому и что отдаешь, когда помираешь. Вон, у попов можно разузнать про это дело, вроде как, положено им по призванию своему быть в курсе.
У попов, кстати, и перебивался Антоша почти половину лета. А что было делать? Нечаянно получилось.
По возвращении из мест отдаленных, направился он, было, в правление, но председатель даже войти не позволил. Сам вымахнул на крыльцо всей могучей тушей и угрюмо сообщил: "работы лишней нет". Ох, как захотелось Антоше в ответ сказать, что, мол, хорошо, так и напишу нашим общим друзьям. Но каким таким друзьям? Откуда друзья? Сам себя не очень понял. Вот ведь выдумки убогие... и промолчал. Только почему-то улыбался. И от этого вышло неожиданно страшно. Самого Антошу зазнобило от смутной мысли, и председатель позеленел с лица. "Пока нет, - торопливо поправился последний, - Зайди потом. Я туту помозгую, чем тебя занять".
Что ж, Антоша бы и зашел. Но до председательского "потом" надо было еще дожить, жрать же хотелось уже сейчас, и сильно. Ах, где вы, где вы, засыльные старушки с яйцами? Вот кого встретил бы с распростертыми объятьями, не то, что раньше, до сухого тюремного пайка.
На второй или третий день голодной жизни забрел Антоша на церковные задворки - поискать на окраине парка за кладбищем первых строчков. Вдруг повезет и ребятня еще не все повыколупала? И увидел, как вынесли попы на двор небольшой столик и уселись вокруг него чаевничать всей компанией, с женой главного и его детьми.
Нет, близко к забору Антоша не подошел, но и уйти прочь сил у него не нашлось. У попов-то на столе лежали бублики. Настоящие - пузатые, желтенькие, щедро обсыпанные маком. Попадья, небось, сама пекла, не лавочные. Слюной захлебнуться. И запах от них долетал до самой опушки.
Как увидели его за забором, среди деревьев - уму непостижимо. Только от поповского стола отчалил один из поповых ребятишек, пролез между жердями, и помчался прямиком к Антоше. Подбежал, сунул в руки бублик да четверть хлебной краюхи, и улепетнул, как ненормальный, лихо сверкая дырой в трусах.
Антоша плюнул не по-инженерски. Утер сопли. И сожрал бублик тут же, в принюшку с поповским чаепитием.
Так и пошло. Правда, без бубликов уже. Первые дни еще делал Антоша вид, что бродит где-то тут там по своим насущным надобностям, но к вечеру ноги сами, словно заколдованные, сворачивали к церковному подворью. А потом уже и не на какой вид желания не осталось. "Отдам, - пообещал себе Антоша, пришед прямиком к парковой опушке, - работать начну, и все до крошечки". Тем более там же на опушке рос дикий лук - рви, не хочу. Вот за луком, получалось, он и приходил. А хлеб, чего? Без хлеба никак. Не умирать же? Тут уж и не важно, что от попов. Может, и у других бы взял, просто попы первыми в очереди оказались. А гордость что, знавал он одного гордого инженера, и где теперь тот инженер? Хотел еще как-то Антоша пороситься с попами огород кому-нибудь вскопать, например, но решил, что отбивать работу у людей будет совсем уж бессовестно. И не стал.
А меж тем летом жить оказалось хорошо. Почти совсем хорошо.
Трава многоцветная вымахала всюду. Валяйся в ней, пока не устанешь. Рыбу в речке Вяземке можно ловить. Долго только, потому что руками. Снастей-то нету. Но все равно, к хлебу прибавка. И на урочище хоть каждый день уходи. Или вообще живи на хуторе, как призрак исчезнувшего финна. Один - кто тебя тут найдет? Вокруг хутора понаросло лесной травы кислицы, из трех листочков навроде клевера - везде, много. Нажуешься до оскомины, и вроде уже не так бурчит в середке. И никаких тебе трудодней, никакой оглядки на сильно правильных молодежных бригадиров, никаких инженерских бредней, никого, кто подойдет вдруг и скажет: "А подумали ли Вы, Стешнев, над нашим предложением..."
Вот здесь-то и скрывалось оно, то самое "почти". Даже на хуторе мерещились иногда Антоше - или снились? - идут... ближе-ближе... уже здесь, сейчас подойдут и скажут... И он испуганно шарахался в сторону, подскакивал с любимой лавки, выглядывал из-за угла сруба. А если в поселке, то мог застыть прямо посреди улицы, вглядываясь в идущего навстречу незнакомого человека. Но все обходилось пока. На хуторе же и страх отступал быстрее, и покой охватывал. Тихо, хорошо. Комары вот только, и про осень думать не хочется. Да еще, радио бы послушать вечером, как с мамой когда-то...
Часть вещей, кстати, возвратились к Антоше, ненавязчиво объявляясь по утрам на крыльце, увязанные в скромные узелки. Одежда кое-какая, тарелки - без еды куда как нужная вещь, матрас. О крупе и мечтать не стоило. Съели ее, поди, давно, а свою никто же не отдаст. Антоша понимал. Слышал пару раз шаги за дверью, и нарочно не выходил. Не хотелось знать, кто. Не зная лучше как-то. Только тетя Нюся одна пришла прямо в дом, тихенькая такая, виноватая. Принесла мамины вышивки. И видно ж, что не себе брала, берегла. Хоть в пояс кланяйся, честное слово. Да и так все было ясно, гладил Антоша вышивки кончиками пальцев, вот так бы, наверное, сейчас погладил мамины волосы, если бы только мог.
- Ты это, - тихо сказала тетя Нюся, - Ты к Пашке-то моему пока не подходи лучше. Слышь. Не надо. В сердцах он на тебя.
- Ага, - просто согласился Антоша, - Теть Нюсь, а вы не знаете часом, радио наше у кого?
Тетя Нюся тяжко вздохнула и Антоша с пониманием отступился. Что поделаешь, нет, так нет. И без радио можно жить на свете, а без Пашки Горина и подавно. Может, оно и к лучшему. О чем с ним говорить сейчас, с Пашкой? О комсомольстве с инженерством? Ой, не смешите меня, люди добрые, еще о летаниях на Луну доверительно потрепаться... пустое... пустое... Лучше на речку за ершами...
А потом, в конце уже почти июня, случилась война.
Черные рупоры на столбах у совхозного правления отрыгнули толпе совхозников звонкую новость, и замолчали, подавившись тишиной и тихим подвыванием баб. Кто-то бросил шапку о земь, и с остервенением крутанул ее сапогом. Кто-то закурил. Кто-то дал щелбана засмеявшемуся мальцу.
А Антоша пошел домой, и привычно уже завалился на матрац на полу в комнате. Полежал. Полежал... Покрутил в голове услышанное... Ну, война и война, в конце концов. Чего-то же такого ожидали все время. Вот, дождались. К ним, к вяземским, какое это отношение имеет? Разве что выработку на трудодни увеличат. Так ему все равно - работать его не зовут. Вот, разве что... И вдруг так хорошо увидал себя со стороны - лихого всадника на быстром коне, с сабелькой летящего почти над землей... Совсем как в фильме про красных дьяволят. И мысли, допреж сонные и вялые, стремительно потекли в новом направлении.
Ох, да, понятное дело, в первую голову полагалось думать о защите Родины. Антоша об этом и думал, разве нет? Но это ж материя такая, необсуждаемая, поскольку само собой. Зачем еще на войну-то идти? А вот если получится повоевать хорошо, и, если повезет, подвиг какой-нибудь совершить, то можно, наверное, потом будет так все организовать, чтобы не возвращаться в совхоз? Или - если подвиг - станешь героем, к которому никто больше никогда не подойдет ни с каким пакостным разговором. С героев, поди, не тот уже спрос...
Но какие могут быть подвиги, какие геройства, если ты не комсомолец, и не инженер, и вообще - незнамо, кто? И голова твоя садовая десять раз пересчитана и перезаписана в бумажках, что хранятся в сейфе у председателя, а всё, чем богат - робкий хвостик надежды, и тот никак не удержать в руках...
Ехать в район собрался Антоша не сразу. Еще поскитался по поселку, пожил на хуторе, пообъедал попов. Новости послушал про войну. Что ни день - не такие отрадные. Пока что-то наши отступали, а германцы перли вперед. И быстро. Но уже ясно было, что это навроде маневра, и дальше старой границы их все равно не пустят. А там и вышибут совсем. К осени, наверное, полагали в поселке. Потом стало известно, что враг добрался до Луги, где произошли ужасные бои. Но Лужский рубеж стоит железно. Да и вообще, военные действия под Лугой замерли, а значит - наступление не за горами, и теперь-то точно, к осени все закончится, как пить дать.
В общем, слово осень, по мнению вяземских, несомненно означало конец войны. А повернувшее к августу лето намекало, что с героическими планами стоит поторопиться. И Антоша решился.
В самих Вяземках проситься на подводу в район он не хотел. За пол ночи пешочком по лесу добрался до Боровок, и там уже прыгнул за обрешетку к согласному мужику. А в Петергофе, сойдя с телеги и отыскав по паре подсказок военкомат, снова остался зол и обижен - на всю свою бесконечную непутевость.
Там, у военкомата, там было все, о чем он успел хорошо позабыть. Другие совсем люди, другая жизнь. Там играла музыка, там громко говорили и шутили, там красивые девчата обнимали статных парней, а потом эти парни - кто с вещмешком, кто с чемоданчиком, заскакивали в грузовики, и уносились навстречу победе. А он - дурак - ладно, что без вещей, даже документы свои так и не решился попросить у председателя. И что он скажет в военкомате? Что только из тюрьмы и желает искупить? А что искупить-то, если признан невиновным? Опять не пойми, что невесть, кому объяснять. Сколько ж можно. Но с председателем пойди, договорись. Пока паспорт вытребуешь, война уже и закончится! А ему, недоумку, Стешневу, видите ли, подвиг совершить надобно... вот же хрен!
Полдня проболтался Антоша по Петергофу, вновь и вновь возвращаясь к военкомату, но так и не решился зайти. А потом уже и двери в военкомат заперли, и есть захотелось до невозможного, и опустел военкоматовский двор. Только какой-то бородатый, ссутуленный мужик остался сидеть на скамейке под деревьями. Присмотревшись, узнал в нем Антоша одного из вяземских попов - самого толстого, и так удивился. Даже подошел и сел рядом.
Посидели, помолчали.
- Ну, что, чадо, - грустно спросил поп, - Тебя тоже в ополчение не взяли?
Антоша неопределенно пожал плечами.
- И правильно, наверное, - вздохнул поп, - Ты вот еще молодой для солдатства. А я, говорят, уже старый.
"Ну да, - подумал Антоша, но вслух не сказал, чтоб не обидеть, - Чего вам-то на войну. Курицы орлами не летают". Поп, правда, на курицу ни с какой стороны не походил, скорее уж на хорошего медведя. Но не на орла, не на орла. Впрочем, у Антоши тоже перья не спешили расти. И выпячиваться было не с чего.
- Пойдем, что ли, чадо, - невесело предложил поп, - поищем транспорт до дому? Ох, матушка-то моя с меня сегодня стружку сниииимет...
Возвращались в ночи, на той же телеге, что привезла Антошу в Петергоф. Тихо было вокруг и светло. Оси скрипели, лошадка стукала копытами по земле. Разливались соловьи.
Поп прижимал палец ко рту и рукой поводил в сторону темных кустов вдоль дороги, навстречь каждому новому певцу. Антоша просто слушал. Так и доехали, молча, а от поворота на Вяземки пошли каждый в свою сторону. Поп к церкви, а Антоша на другой конец поселка - домой.
